Обретение веры

15.04.2017 15:16

Старец Сампсон

10 июля 1898 года в Санкт-Петербурге, в семье графа Эспера Александра Сиверса родился сын. Мальчика назвали Эдуардом. Ребенок воспитывался в англиканской вере. Его мать, Анна Сиверс, была женщиной глубоко религиозной. С семи лет Эдуард прочитывал вместе с ней все утренние и вечерние молитвы — конечно, на английском языке. Эспер Сиверс был большим другом Николая II, и царь был частым гостем в семье графа. Здесь, в непринужденной домашней обстановке, император отдыхал; частенько он сажал к себе на колени маленького Эдуарда.
Отрочество юного графа проходило не совсем обычно. Он прекрасно учился, великолепно ездил на лошади, делал успехи в музыке. Но все свободное время он тратил на изучение различных вероисповеданий. Каждый день он ходил в православный храм — маленькую церквушку Спаса-на-водах, построенную в память о погибших в Цусимском сражении, в которой служил старый священник отец Михаил. Хотя православной службы юный граф не понимал.
"Я тогда по-своему сочинял трех-четырехсловные молитвы, перечитывал их бесчисленное множество раз. Я прочитывал молитву Господню на четырех языках, она мне была знакома. По-русски молитвы Господней я тогда не знал. Я ежедневно ходил в православный храм, чтобы только послушать: "Иже на всякое время и на всякий час, на небеси и на земли поклоняемый и славимый, Христе Боже наш!" — Это слаще меда. Это первая молит­ва, которую я изучил..."
Эдуард понимал, что родители не одобрят его увлечения пра­вославием, и потому убегал в церковь тайком.
"Вы представьте себе, — много лет спустя вспоминал он, — 12-летним мальчиком, когда я милостию Божией познал Бога и Православие, совершенно брошенный Эдька должен был противостоять отцу, матери, сестре, брату и родственникам. И так уйти в себя и так молиться, чтобы не поколебаться... Вот именно это и привело меня к монашеству, потому что я узнал монашество 12-летним мальчиком. И когда я убедился, уверился, что Православие есть единственная истина на земле, единственное благодатное об­щество, сохранившееся от катакомб, от Господа, от святых Апо­столов, — мне было ничего не надо! Этому я подчинил все!.."
Гимназию в Петербурге Эдуард Сивере закончил блестяще. Он знал английский, немецкий, французский, греческий, латынь и древнееврейский, ему была открыта дорога в любой университет без экзаменов. Эдуард выбрал Медицинскую академию. Студен­том он окончательно решил для себя вопрос, кто же прав: католи­ки, протестанты, православные, армяне, кто-то еще — это озарение пришло к нему внезапно, в часовне Нерукотворного Спаса, во время молебна2. Однако он очень боялся причинить страдания ма­тери, и поэтому принял православие тайно от родных, ему было уже девятнадцать лет. Священник нарек его Сергием. И вот первое причастие.
"Кто пел, не помню, кто читал, не помню. Это событие было настолько важно, что даже пение и чтение было мне безразлично. Он (священник) вышел: "Со страхом Божиим..." Я стоял уже. "По­дойдите!" — и причастил. Чувство сияющее, не сравнить ни с чем. Он меня отпустил домой. Я пошел бегать по парку в ликовании. И так было часа четыре, пока не выдохся физически".

Монашество

25 марта 1922 года он был пострижен в малую схиму с именем Симеон. В том же году Патриарх Тихон рукоположил его в иеродиаконы. А спустя три года Симеон стал иеромонахом и получил послушание казначея — то самое, которое совсем не­давно исполнял старец Серафим (Муравьев). Казна лавры хра­нилась в кладовых. Ключи от них были у иеромонаха Симеона. Однажды в его дверь постучали.

За три часа до ареста Симеону явился во сне святой Сера­фим Саровский:
"Помню, вижу преподобного Серафима Саровского. Он входит в балахончике ко мне — во сне — нагибается надо мной, а я сижу или лежу, не помню, и читает мне медленно молитву — "Всемилостивую", и я ощущаю на лбу его слезы. Утром я вскочил и записал эту молитву... Через три часа я был аресто­ван. "Всемилостивая" меня сопровождала 18 лет лагерей и всего прочего".
Вот эта молитва: "Всемилостивая, Владычице моя, Пресвя­тая Госпоже, Всепречистая Дево, Богородице Марие, Мати Бо-жия, Несумненная и единственная моя Надежда: не гнушайся мене, не отвергай мене, не остави мене, не отступи от мене, за­ступись, попроси, услыши, виждь Госпоже, помози, прости, прости, Пречистая!"
В руки чекистов его передали обновленцы, которые пыта­лись захватить лавру. Следователи требовали, чтобы Симеон отдал им ключи от кладовых. Но исповедник отказался. Тогда его поместили в "трамвай".
"Трамвай" — это страшное изобретение большевистского террора. В камеру помещали очень много людей - так, чтобы они стояли тесно прижавшись друг к другу, не имея возможно­сти даже пошевелиться. Камера была закрыта на три недели. Испражнялись тут же. Трупы стояли рядом с живыми людьми... Симеон пережил это и остался жив. Ключи от кладовых он не отдал. Следующим испытанием были Соловки.
На Соловках Симеон провел годы с 1932-го по 1934-й. Многие заключенные перед смертью исповедовались у него. У других сил на это не было, и они говорили: "Батя, возьми мои руки, держи их в своих, мне так легче", — и умирали. Отец Си­меон молился за них...
Пытки и казни на Соловках были самые жестокие и изо­щренные. Если две тысячи лет до того, в Римском Колизее, хри­стиан бросали на съедение львам, то на Соловках узников заго­няли в подвальное помещение и впускали к ним ... голодных крыс. Крысы съедали людей живьем, оставались только кости. Но с иеромонахом Симеоном была "Всемилостивая". Он стоял, отовсюду неслись крики других несчастных, умирающих в не­вероятных мучениях, но крысы лишь бегали по его ногам. Ни одна тварь его не тронула...
В 1934 году Сиверса освободили и отправили в ссылку в Борисоглебск, где он прожил под надзором два года. Там он на­конец-то смог посещать церковь. В 1936 году, после убийства Кирова, отца Симеона снова арестовали. Его заключили в "особое помещение", стали искать причину для расстрела. Монах объявил голодовку и одиннадцать суток провел без еды и питья.
Годы в тюрьмах и лагерях, приводившие других к унынию и расслаблению, только вдохновляли молодого священника на подвиги. Он исповедовал, утешал, молился и одновременно ра­ботал над учебниками и справочниками — углублял образова­ние, полученное в Медицинской академии. Во время Второй мировой войны его послали под конвоем в Баку — в госпиталь немецких военнопленных, чтобы расследовать причины начав­шегося там страшного мора. Лучшей кандидатуры, чем монах-смертник, для этой миссии трудно было придумать. Причину эпидемии отец Симеон открыл сразу: пленных умерщвляли сами немецкие врачи.
"...Прибыл в Баку. Из Баку — в расположение этого огромного госпиталя. Восемьсот коек было в моем хозяйстве, и каж­дого фрица, этого негодяя, я знал и должен был караулить от немецких военнопленных врачей, которые сговорились уничто­жать тех пленных, которые не верили, что вернутся домой... Ко­гда победа была за нами (а мы верили в победу и знали, что должны победить), постепенно немцев всех освободили, кроме тех, кто подлежал суду за бесчеловечные преступления..."
Во время войны с японцами отец Симеон отбывал заключение в тюрьме на Дальнем Востоке. Как раз в этом районе, где находилась тюрьма, японцы вели наступательные бои. Однажды начальство тюрьмы объявило: в случае японской оккупации все заключенные будут расстреляны.
Японцы были близко, заключенные плакали, готовились к смерти. Ночью, во время молитвы, отец Симеон услышал голос: "Вас не расстреляют, и ты доживешь до глубокой старости. По­смотри направо", - он посмотрел и увидел себя в образе седого старца. — "А теперь посмотри налево", — и он увидел множест­во людей, до горизонта. "Это твои чада". Утром священник утешил товарищей: "Мы останемся живы. Господь услышал наши молитвы". Второй расстрел не состоялся...
В памятный день 9 мая 1945 года исповедник снова взгля­нул в глаза смерти и даже был отправлен на кладбище.
А дело было так. Отец Симеон ехал вдоль Ферганского ка­нала им. Сталина на ишаке, глянул вниз, не удержался и упал в воду. На противоположном берегу в это время оказались кол­хозники-киргизы.
"Меня' вытащили баграми, как мертвеца, раздели, вызвали милиционера, чтобы составить акт о смерти, положили на теле­гу и повезли на кладбище. Пока везли меня, в тряске вода и ил из меня вышли, я ожил. Сел на телегу и сижу. Все испугались, стали кричать: "Русский Бог воскрес", - и разбежались. Когда люди успокоились, подошли ко мне, привезли к себе, уложили в постель, укрыли несколькими одеялами... Со мной была икона "Взыскание погибших"...
Вскоре вышел указ об амнистии церковнослужителей. Тех, кто выжил, стали выпускать на свободу. Но начальник тюрьмы не хотел отпускать трудолюбивого и знающего врача и решил оставить его в лагерном госпитале. Тогда отец Симеон (ему бы­ло уже пятьдесят семь!) решил бежать.
"Я собрал вещи - сухари, тапочки 10 пар, белье... Бежал из тюрьмы уже в августе 1945 года. "Пустынный житель, только не телеси Ангел". Только не ангел, а обыкновен­ный лагерный врач. Представляете! Совершенно один, кругом звери и люди-враги. Но была такая блаженная уверенность, что я был совершенно спокоен. Могу сказать, что я не боялся, у ме­ня совершенно не было страха. Я спокойно шел, шел, до одуре­ния шел. Много тысяч километров на ногах прошел. Когда я прошел Киргизию, я наткнулся на голодную степь, на пустыню. Надо было как-то ее пересечь, а у меня не было карты. А бли­жайшая точка для меня — Ташкент".
Ему встретился человек, который согласился взять его на самолет, летящий в Ташкент. Самолет-кукурузник не был пред­назначен, чтобы брать даже одного пассажира. Сидеть нужно было на узкой доске, пола под ногами не было — бездна. "Я оперся крепко в угол доски, потом приказал себе строго-настрого вниз не смотреть, а смотреть на его затылок — он пе­редо мной сидел за рулем и управлял самолетом. И мы подня­лись. Я чувствую, что дойду до обморока: голодный, пить хочу, несколько суток не ел, во рту не было воды. Самое главное не смотреть вниз, а то сразу сделается дурно, и я пропал. А окно это было такое, что я весь влезу и упаду. И самолет летел не прямо, а были "ямы". И вот я летел три часа. А он озирается, смотрит на меня в окошко — здесь, значит, хорошо. А вдруг — нет, пустое место? Внизу — песок, знойный песок и бушующий ветер с песком. Иногда попадались собаки, стада овец, на лоша­ди человек — он их погонял. Верблюдов видел — шли гуськом куда-то... А мы высоко летели... Наконец, плавно опустился, ви­димо, ради меня и остановился. Я вылез и упал. Упал на землю от радости: все-таки земля! Лежал я долго, вероятно. Он подо­шел ко мне, думал, я мертвый. Ничего. Благородный человек был. "Ну, всего хорошего!" Мы пожали друг другу руки. "Вам в город? Вот видите — там город. До Ташкента еще километров пять". Я пошел..."
В Ташкенте деньги на поезд ему дал архиепископ Гурий. Отец Симеон доехал до Пензы, где ему оказал помощь владыка Кирилл. И вот он снова оказался в Борисоглебске. Там, скрыва­ясь, он одно время вынужден был ходить в женском платье.
"Однажды я бабой пришел в церковь. Скучно было сидеть без церкви, ведь невозможно тоскливо. Я пришел в свою роди­мую церковь, где я молился, когда был в ссылке. Стою в юбке, в огромной юбке, потом валенки, бабский платок, ну баба, и все. Стою среди баб, слева, а не справа. Справа стоят мужики, а я с бабами стою. Стою... Приходит нищий: "Благослови!!! Батя, благослови!" Все оборачиваются, смотрят. Я говорю: "Благословен Бог наш. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа". Потом повернулся и ушел. Это юродивый был. Вот он меня и обнару­жил" .
Из Борисоглебска отец Симеон с несколькими духовными детьми уехал в Грузию. Там, в горах, он стал вести отшельниче­скую жизнь. Его обнаружили с помощью вертолетов и служеб­ных собак.
Следующим городом, куда судьба забросила старца, был Ставрополь. Митрополит Антоний послал исповедника на при­ход в казачью станицу Когульту.
Отец Симеон очень давно не служил в церкви и взялся за дело со всем пылом своей души. Вскоре народ буквально пова­лил в Когульту.
"И вот какие там наступили времена: я начал службу в Ве­ликую среду и, не выходя из храма, кончил на Пасху в 11 часов дня... День и ночь был народ. День и ночь шла служба. Если служба кончалась, то я продолжал новую исповедь. Из Ставро­поля удалось причастить тринадцать тысяч богомольцев. Побе­да Православия была великая! 1 мая был сорван. Местные вла­сти забеспокоились".
Интерес к проповедям отца Симеона был настолько велик, что даже молодежь переставала ходить в клубы и на танцы и шла в церковь. Однажды отцу Симеону передали, что его соби­раются арестовать. Церковь оцепили; все было готово для за­держания. Но отец Симеон спокойно продолжал службу, а в это время прихожане готовили ему побег. Кончилась- литургия. Отец Симеон вышел на улицу через алтарные двери. Здесь его спрятали в бочку и увезли через главные ворота ограды. Оста­ваться в Ставрополе ему было нельзя. Владыка Антоний благо­словил иеромонаха ехать в Баку. И опять его преследовали не­счастья.
"Почему-то поезд остановился, и меня, голубчика, высади­ли с поезда и куда-то повезли. Подъехали к какому-то страшно­му помещению г. Баку. Произошла ошибка. Думали, что я аме­риканский шпион. Думали, что у меня приклеены усы, борода, волосы. Старались сорвать их с меня. Приклеены!... Но когда убедились, что у меня не искусственные волосы, борода, усы, что я не клоун, они посадили меня в отдельную камеру".
В одиночке он провел целый год. Даже в лагерях ему было легче — там он все-таки мог помогать людям, исповедовать. Здесь только стены и полная неизвестность. Ровно год старец не видел ничего живого, если не считать мышей. Кормили его очень скудно — очевидно, надеялись, что он умрет сам и изба­вит всех от хлопот. Но он не умер.
На Покров отца Симеона вывели за ворота тюрьмы — это было очередное чудо в его судьбе. Но никаких документов ему снова не дали. На прощанье сказали:
"Забудьте, что вы здесь сидели..." На этом его тюремная жизнь кончилась.
После тюрьмы отец Симеон, совершенно больной, вернулся в Борисоглебск. Он был сильно истощен, ходил, держась за сте­ну. Кормили его, как дистрофика, постепенно приучая к еде, — каждый час по четверти стакана сока или киселя. Желтый цвет лица, худоба — при высоком росте и узкой грудной клетке, сильный кашель с болью в груди, совершенное расстройство пищеварения, частая рвота, бессонница. Здоровье его уже нико­гда не восстанавливалось, до самой кончины старца мучили тя­желые болезни.
После выздоровления он приехал в Пензу, где владыка Ки­рилл благословил его быть настоятелем молитвенного дома в Рузаевке. Затем он получил приход в селе Перехляй, а затем — огромный приход в Макаровке, рядом с Саранском, где он про­служил пять лет. Храм двухэтажный, кирпичный, весь черный от грязи и копоти — отец Симеон сам занимался его уборкой и реставрацией. Вскоре церковь стала неузнаваемой.
Влияние на народ новый священник оказывал огромное. "Возраст его невозможно было определить. Ему можно было дать и тридцать лет, и восемьдесят. Слова говорил огненные. От силы слов просто пронизывало тебя. Он как будто был вне тела. Взгляд острый, пронизывающий душу, как у Судии, и в то же время — любящий. Невозможно не обратить на него внимание, и бесследно его образ не уходил," — так описывал облик старца один из прихожан. О нем рассказывали по всей Мордовии. Трудно было найти в тех краях человека, который бы не знал об удивительном священнике-монахе. Люди несли ему свои беды, привозили больных.
А однажды к отцу Симеону пришли бандиты. Двери и окна были закрыты, но они забрались в дом прямо через соломенную крышу, связали священника и стали требовать денег. На голову отцу Симеону надели мешок, в рот натолкали ваты и стали пы­тать — жгли свечами ноги. Денег, конечно, у него не нашлось...
И опять он чудом остался жив. Из Мордовии отец Симеон был переведен в Полтаву — духовником женского монастыря, а за­тем в Волгоград. Служа приходским священником, он очень ус­тавал: ежедневные службы в храме, исповеди, работа с духов­ными чадами, ночью — ответы на письма. Кроме служб были еще крещения и венчания. Крестить детей ему было особенно тяжело: правая рука практически не переносила нагрузок. От крещений он просто изнемогал...
Толпы верующих шли к прозорливому батюшке, а другие храмы оставались пустыми. У исповедника нашлись завистники, которые написали на него донос архиерею. Тот своим судом решил дело: иеромонаха Симеона лишили права священнослужения на пятнадцать лет и отправили в Псково-Печерский мо­настырь сторожить яблоки. Ему было запрещено встречаться с духовными детьми, вести переписку, разговаривать с посетите­лями монастыря.
"С 8 утра до 8 вечера я стерег яблоневый сад, не имел права показаться на клиросе. Ведь в лавре я был певцом. Я страшно любил петь и горевал, что я лишен этой моей сладости — петь и молиться в храме. Но этот яблоневый сад научил меня оконча­тельно сладости Иисусовой молитвы".
Вскоре, видя смирение отца Симеона, все монахи и наместник стали заступаться за него. По их ходатайству запрещение было снято. Отцу Симеону разрешили служить литургию, мо­лебны у раки святого Корнилия Псково-Печерского, дали по­слушание отчитывать бесноватых. В Печоры стали собираться многочисленные духовные дети.
Однако время для старчества было самое неподходящее: хрущевские гонения. Отец Симеон был слишком заметной фи­гурой, вокруг него собиралось слишком много молодежи. За старцем пристально следили. Одно время по личному распоря­жению Хрущева образцы его почерка были отправлены во все главпочтамты, и письма его изымались. Так было собрано около двух тысяч писем, однако никакой зацепки для обвинения старца в антисоветской деятельности найти не удалось.
Когда же местные газеты напечатали несколько пасквилей о печерском монахе, монастырские власти забеспокоились. Отец Симеон был на год отлучен в священнослужении.
По собственным словам старца, таких душевных мук он не знал даже в тюрьмах и лагерях. В 1961 году запрещения были снова сняты, и два года он служил. В 1963 году случилась новая напасть. Гражданская власть завела на отца Симеона уголовное дело. В перспективе это могло привести к закрытию Печорской обители, и монастырские власти спешно устроили суд. На этом суде отца Симеона лишили монашества! Страшнее кары для не­го, монаха-исповедника с полувековым стажем, не было.
На следующий день за оградой монастыря сжигали его мо­нашеское одеяние. Многие из братии плакали. А мантия отца Симеона никак не сгорала, веером поднималась в воздух. При­шлось вылить на нее почти ведро бензина...
Через неделю опального старца попросили уйти из мона­стыря, и отец Симеон оказался на квартире одного из своих ду­ховных чад. Гражданское следствие было недолгим: обвинение провалилось, советский суд оправдал его. Отец Симеон поехал в Москву, к Патриарху. Рассказывают, что, когда Алексий I уви­дел старца, которого он помнил еще иподиаконом по послере­волюционным годам, у него на глаза навернулись слезы, и он за­кричал: "Сейчас же оденьте иеромонаха!" Тут же, в патриархии, отца Симеона облачили во все монашеское, и патриарх Алексий вернул ему сан и право на служение.
Он остался в Москве. В 1966 году исповедник принял вели­кую схиму с именем Сампсон — в честь святого Сампсона Странноприимца, в день которого он родился. Начался подвиг старчества.
Последние годы жизни
Старец был духовником множества иноков, архиереев (в том числе Патриарха), простых мирян. К нему ехали со всей России. Скрыться от богомольцев он не мог и не пытался, и время от времени милиция начинала интересоваться — почему по такой-то лестнице, в такую-то квартиру постоянно идут лю­ди, группами по шесть-семь человек, да еще, по всему видно, приезжие — с сумками, с кошелками. Духовные дети старца жили в постоянном страхе за него. В Москве ему пришлось сменить одиннадцать квартир.
С каждым годом отец Сампсон слабел. Воспаление легких, болезни сердца и печени, язва желудка, осколки в руке — далеко не полный перечень его недугов. Но он продолжал служить, время от времени его приглашали в различные храмы Москвы.
Он служил и в своей домашней церкви, освященной в честь Покрова Божией Матери. Здесь собирались все его духовные чада. При старце даже возникло что-то вроде домашнего мона­стыря. Он проводил службы, исповедовал, назначал молитвен­ные правила, давал послушания, налагал епитимьи. "И никто не знает, — говорил он, — что в Москве есть Покрово-Феофановский монастырь". (Феофана Затворника старец почи­тал своим учителем).
С людьми духовно незрелыми отец Сампсон обходился очень ласково, к своим же духовным детям был строг.
"Как нужно беречь каждый день, как нужно выжигать из себя гордыню, как нужно следить за своей ревностью и сове­стью, как нужно себя прибрать, себя подобрать, чтобы быть го­товым для вечности, знать, что малейшая гордыня — и нас за­держат, — говорил он. — Какое должно быть тщание, и как нельзя отставать! Иначе бесы прибьют. Пример — военноплен­ные. Когда их гонят — проводят по 100 километров в день, и если кто отстает, его убивают, записывая: "За попытку бежать". Так точно и бесы поступают".
Он отучал от ненастоящей, механической молитвы.
"Богу нужно сердце, а от сердца вопль, а не казенно — акафисты, каноны... Ведь без воздуха как человек может жить? А сердце дышит беседой с Богом только. Святые молились, как жвачку жевали, несколько раз повторяли слова — от сладости. Один акафист можно читать несколько часов..."
Но иногда старец давал своим чадам и послабление. Все со­бирались за праздничный стол, дружно хлопотали, готовясь к чаю, фрукты, конфеты, торты, печенье... Прежде чем сесть за стол, отец Сампсон совершал молебен. За столом шла увлека­тельная беседа. Старец отвечал на вопросы или сам рассказывал что-нибудь интересное, всех согревал любовью. Было много шуток, радости, смеха. Потом пели благодарственные молитвы, снова праздничные тропари и его любимое: "Тебе, Богородице, хвалим".
Многие епископы и митрополиты искали совета схимника. "Суть, смысл и цель ига Архиерея — ежедневного мученика-исповедника, но не администратора над епархией", — говорил старец. Шел к нему — за советом и исцелением — и простой люд.
Между тем его собственное здоровье ухудшалось, от пере­утомления участились сердечные приступы. Часто вызывали "скорую". Врачи делали уколы и уезжали, а уже через полчаса после ухода медиков старец продолжал прием. В ответ на просьбы поберечь себя, он говорил: "Лишний укол приму, ниче­го со мной не случится, пусть меня колют, пока я жив, а людей обижать я не имею права".
В начале 1974 года с ним случился левосторонний инсульт с потерей речи. Старец пролежал почти год, первый молебен от­служил на ногах только на следующее Рождество. И снова начал служить в своей домашней церкви. "Небо было так близко, что можно рукой достать," - говорил он об этих литургиях. Совер­шая их, старец часто останавливался — слезы мешали ему слу­жить.
Подошли новые скорби. Из его зимней квартиры была по­хищена вся библиотека, в том числе любимая икона Благовещения, принадлежавшая некогда Екатерине II, — фамильная икона Сиверсов. Это выл сильный удар для старца. Он сказал: "Гос­подь постепенно готовит меня к вечности, отнимает самые мои дорогие вещи".
Еще через некоторое время старец чуть не сгорел. Пожар возник в два часа ночи; хорошо, в доме ночевали приезжие свя­щенники — они вывели отца Сампсона из огня. Во время второ­го пожара сгорело его оставшееся имущество.
Блаженная кончина старца Сампсона
Весной 1979 года старец последний раз пережил пасхальное торжество. "Мы вместе последний пост и последнюю Пасху," — сказал он близким.
Врачи обнаружили у старца рак-саркому. В июле его прооперировали, и одиннадцать дней он провел в реанимации. Вернувшись домой, отец Сампсон несколько дней чувствовал себя бодро. Но ровно через неделю он вызвал к себе духовных чад. "Я буду умирать... не пугайтесь", — услышали они от старца. И последнее завещание исповедника, обращенное ко всем учени­кам: "Никому не делайте зла".
Утром началось прощание. До часа ночи старец принимал, каждому говорил напутственное слово. Выходя от него, никто не пытался сдержать рыданий.
24 августа в 10 часов состояние отца Сампсона резко ухудшилось, а в 13 часов ему стало совсем плохо. Приехала "скорая", затем ее сменила "скорая реанимационная". Врачи труди­лись два часа — у старца был отек легких. Сделали прокол, ус­тановили капельницу. Говорить он уже не мог, только кивком головы выражал свое согласие или отказ. Старец причастился и поцеловал крест. В 16 часов 20 минут 24 августа 1979 года Сампсон Многострадальный, великий исповедник Христов, почил сном праведника.
Отпевали старца в храме Святителя Николая в Кузнецкой слободе. За похоронами следил лично Святейший Патриарх Пи­мен. После отпевания старца с колокольным звоном, под пение "Святый Боже..." обнесли вокруг церкви. Хоронили его на Ни­коло-Архангельском кладбище под Москвой.
В настоящее время могила старца очень почитаема, на ней происходят исцеления.
"Безсмысленно-глупо свою жизнь, силы, нервы, сердце, молодость отдавать миру, а не Богу", — говорил старец Сампсон. Ему принадлежат и такие слова: "Если бы меня спросили, что если бы я умер и опять ожил — кем бы я хотел стать, — я опять бы сказал: "Непременно монахом, непременно! Русским право­славным священником и непременно схимником!" Высшего блага и высшей награды на земле человек не имеет — как быть священником и схимником".
 
Батюшка похоронен на Николо-Архангельском кладбище, участок 33-А. Проезд от метро «Выхино» - авт.706, маршрутное такси 706; от метро «Щелковская» - авт.760 до ост. «2-ой Московский крематорий». Памятные дни:
10 июля - день тезоименитства и рождения.
24 августа - день преставления.
16 февраля - день тезоименитства в монашестве в честь Богоприимца Симеона.
                                                       
На странице блога Вы можите принять участие в обсуждении этой статьи, высказать своё мнение,  оставить комментарий.
Наша цель: собрать больше сведений о старце и Сампсоне Сеногной: фото, статьи, старые заметки, документальные фильмы.
Как отправить материалы? На странице блога есть форма отправки файлов, автоматизированная.
 
На странице блога смотрите ФИЛЬМЫ О СТАРЦЕ.


 

Теги:

| | | | | | |

Назад